В прологе он рассказывает о «Дисмаленде», парке — пародии на Диснейленд, устроенном Бэнкси в 2015 году, и напоминает о существовавших в XVI–XIX веках кабинетах курьезов, кунсткамерах и, главное, путешествующих цирках уродцев. Любовь к таким диковинкам, как можно понять из книги «Кабинеты редкостей» Патрика Морьеса, недавно выпущенной тем же издательством «Слово», была общеевропейской. Но Джонс настаивает — и достаточно хорошо убеждает читателей — на том, что британцев отличал особенный взгляд на этих чудовищ. Он полагает, что искусство Британии родилось из стремления к наблюдению, из любопытства именно научного, а также из того, что британцы считали своим долгом смотреть на факты открытыми глазами, без иллюзий. Таким образом, природные объекты в формалине, ставшие визитной карточкой Дэмиена Херста, преподносятся Джонсом как потомки тех животных, которых в XVI–XVII веках в огромных количествах заспиртовывали и закатывали в колбы из научного любопытства. А безобразные толстухи на полотнах Люсьена Фрейда продолжают для автора линию барочных портретов «уродцев», начатую еще Бронзино и придворными художниками испанских королей, коллекционировавших подобные живые чудеса.
Российскому читателю, как никому другому, будет очевиден вопрос, который мучит Джонса (потому что у нас к нашей живописи есть точно такой же): почему же наше национальное искусство началось только в XVIII веке? Нам проще, мы сразу говорим: «См. Петр Первый». Джонс ищет ответ дольше и подробнее. И приходит к выводу, что так вышло из-за научной революции — Ньютона, Локка, микроскопа и прочего. Его поиски и объяснения оказываются крайне увлекательными. Часто попадаются книги, где пишут, как на искусство влияют политика и экономика, а вот как именно наука — гораздо реже. Отдельно стоит похвалить воодушевление автора и образность его сравнений (ура, не потерянных при переводе!). Наверное, потому что Джонс родом из темпераментного Уэльса. Он не скрывает страсть, с которой любит искусство и пытается в нем разобраться. И это заразительно.
