Мы с Шурой были знакомы тридцать лет, но иногда не виделись годами. «Петенька, давайте видеться, жизнь ведь пройдет!» – писал Шура. Вот она и прошла: но я не мог подумать, что это случится так рано (всего-то в 61 год). Он не дожил до старости, а она стала бы Шуре очень к лицу. С каждым годом в нем становилось все меньше обаятельного цинизма, который ему тоже очень шел, и все больше простоты, человечности и тепла.
Мы познакомились с Шурой еще за несколько лет до «Коммерсанта», в эпоху параллельного кино и пустых полок в продуктовых магазинах. Шура в 1990 г. преподнес мне подарок мечты – поездку в США на Мичиганский кинофестиваль. В городе Анн-Арбор я честно смотрел все фильмы независимых американских фильммейкеров, главным образом в силу технического интереса – как сделаны склейки, как наложен звук. А Шура, глядя на меня, вздыхал и пытался увести из зала:
– Неужели вам это нравится? А, понимаю… лишь бы мелькало.
Сам Шура проводил вечера в Анн-Арборе в доме эксцентричной американки, попутно уча английский язык. Мы с Игорем Алейниковым были вечером в гостиничном номере, когда из Калифорнии позвонил Алексей Парщиков и не застал Шуру. Я записал номер Парщикова и уточнил, до какого времени ему можно звонить. «До часу», – ответил Парщиков. Я оставил Шуре записку, но не успел заснуть, как он пришел. Шура, весь вечер говоривший по-английски, уставился в записку и словно не видел, что она написана письменными буквами по-русски.
– Петенька, а что такое «гоу рэйси»? – растерянно спросил он.
Благодаря Парщикову Шура задержался в Америке, где зарабатывал лекциями и повидал многих русских эмигрантов, считавших себя свободными людьми. Между тем не каждый из них в эмиграции работал по профессии – а Шура именно в этом свободу и находил. Сам он зарабатывал на жизнь самостоятельно с 16 лет – и критическими статьями, и какими-то политтехнологиями, в которых я и близко ничего не понимал.
Но для нашего поколения он стал прежде всего основателем современной культурной журналистики. Именно ему принадлежала концепция, что деловое буржуазное издание должно иметь высоколобый отдел культуры. И такой отдел во главе с архитектурным критиком Алексеем Тархановым был создан в «Коммерсанте» в 1993 г. Кто-то точно заметил, что Шура придумал тогда не только отдел, но и читателя: бизнесмен, всерьез интересовавшийся искусством, был на тот момент скорее фантомом, чем реальностью. Шура был стратегом отдела, но не автором: сам писать по правилам газеты он не мог, хотя каждое утро сочинял для основателя ИД «Коммерсантъ» Владимира Яковлева внутренние рецензии, стараясь делать это так же красиво, как если бы он писал для публики. Однажды я подглядел, как Шура анализировал заметку о нефтяном рынке «в исполнении Ильи Булавинова».
В 1996 г. «Коммерсантъ» не выдержал чистоту стиля: в частности, от нас стали требовать более грубых и рыночных заголовков. Тогда Шура и Леонид Злотин увели часть редакции в газету «Русский телеграф». Там я стал с его подачи редактором отдела культуры. Тарханов напутствовал меня, раскрыв будущему конкуренту некоторые профессиональные секреты. А Шура приходил попить кофе, когда моя помощница Ануля Вартанова громко звала его на всю редакцию: «Тимофеевский!» Однажды кинокритик Виктория Никифорова написала рецензию на фильм Наталии Панковой. Шура не успел прочесть ее текст до сдачи на верстку и спросил меня:
– Ну что, Вика, так сказать, обосрала Панкову?
– Вы знаете, Шурочка, в результате как-то нет.
– То есть села, так сказать, обсирать и в результате, так сказать, не обосрала, – сделал вывод Шура.
Формально Шура не был моим начальником. Но если я отказывал автору, тот бежал искать на меня управу к Шуре. Шура предпринимал виртуозные ходы, чтобы меня не обидеть, – например, создал целую полосу для авторов, склонных к ироническому постмодернизму, за содержание которой я не нес ответственности.
Сам он между тем держался иных творческих принципов. Он считал, что передовица в буржуазной газете должна быть скучной. Он скромно гордился своим техническим умением связать всё со всем. В «Русском телеграфе» он в отличие от «Коммерсанта» мог писать авторские колонки. В одной из них Шура рассуждал на тему, что такое авторское кино – «дуновение вдохновения» или «вдохновение дуновения». Когда его спросили, почему с европейской культурой пошли какие-то нелады, он сослался на фильмы Феллини, Висконти и Бергмана, по чьим прогнозам всё и вышло.
Сам Тимофеевский в 1997 г. принес в редакцию статью-манифест под названием «Конец иронии». Он написал так: «Трагедия значимее комедии, не говоря уж о фарсе. Утверждение ценнее отрицания потому, что содержательнее. Чувствительность лучше бесчувствия потому, что уязвимее. Пафос выше иронии потому, что содержателен и уязвим сразу. Не нужно бояться быть смешным и писать ретроградные, реакционные сочинения».
Я поверил Тимофеевскому безоговорочно и считаю статью «Конец иронии» одним из важнейших текстов, которые я когда-либо прочел. С того дня, когда она была опубликована, – 29 декабря 1997 г. – я перестал стесняться пафоса. К сожалению, эту статью до сих пор не оценили. Это вполне естественно: каждое новое поколение должно пройти через авангард, иронию и отрицание.
Газету «Ведомости» Шура поначалу называл «бензиновой». Но вскоре и в «Ведомостях» образовался отдел культуры, который возглавила Лариса Юсипова – критик и редактор, вышедший всё из того же Шуриного коммерсантовского гнезда. Позже ее должность перешла мне. Я слал Тимофеевскому призывы писать в «Ведомости» – карт-бланш, пишите любое! Например, охотно опубликуем статью «Возврат иронии».
Все его ответы хранятся в моем компьютере, теперь это мои реликвии: «Петя, дорогой, проект прекрасен, но я сейчас заканчиваю книгу, у меня не дописаны два материала, а Люба Аркус уже проводит подписку. Словом, до конца июня я совсем-совсем занят. Но ведь возврат иронии, если он в самом деле произойдет, должен набраться терпения, не правда ли?»
С его стороны следовали приглашения писать в «Русскую жизнь»: «Дорогой Петя! А не хотите попробовать написать нам День? Были бы счастливы. Платим 15 000 чистыми». День – это семь подряд коротких эссе по 2000 знаков. Он умел напрячь сотрудника.
В другой раз меня потянуло на лирику. Получил ответ: «Ой, дорогой Петя, я очень рад за вас. Влюбленность – лучшее, что в этой жизни случается. Завидую».
Однажды я брал у него интервью на телекамеру – о композиторе Бенджамине Бриттене, которого исполняли Алексей Гориболь и его партнеры. Тут уже цитирую по памяти: «В музыке Бриттена все воспринимается умом и в это же время – сердцем».
Добавлю, что для этого надо самому иметь глубокий ум и большое сердце. У Шуры они были.
